ДОРОГА ДОМОЙ, или искривлённая спираль времени. Евгений Дога. 4.05.2014

В этом году я уже заранее знал, что смогу пересечь Днестр и посетить то самое дорогое для меня место, где я родился, куда меня всё время тянет, и где навечно  покоится моя родительница, моя мама. Там  покоится моя бабушка Надя, бабушка Докиана, мамины сёстры и все предки по линии отца, рода фамилии Дога, и которых мне  не довелось видеть при их жизни. Остались лишь  массивные каменные кресты на их могилах с замшелыми надписями на них. Более далёких предков по линии  моей бабушки,  там нет, потому что они покоятся по другую сторону Днестра, откуда родом бабушка Надя, мама моей мамы.  

Нет там и могилы моего отца Митри, или как его официально  записали, Дмитрия,  потому что суждено ему было погибнуть в самом конце второй мировой войны  в окрестностях города Секешвехервар,  что в Венгрии недалеко от озера Балатон. Я долго искал и, в конце концов, нашел его могилу по воспоминаниям из детства, когда мама читала его  последнее, полученное  с фронта  письмо, написанное  чернильным карандашом на глянцевой чуть-чуть потускневшей бумаге. Она читала и много раз перечитывала  вслух сама себе  это письмо, где  отец писал, что жив- здоров, и что там идут  жестокие бои, и что этот плацдарм они восемь раз  брали и покидали из-за упорного сопротивления врага. Писал он и о тех, кто из наших односельчан погиб или  был тяжело ранен. Хотя «похоронки» каждый день приходили в село пачками  и  не было дома из которого не  слышались бы отчаянные плачи молодых вдов, их матерей, и  ещё не совсем осознанные плачи маленьких детей, которых навсегда  эта трагедия оставила сиротами. Звучали из уст мамы слова  « Секершехервар», «Венгрия», «Балатон», которые запали в мою детскую память. Вспоминаю, как с помощью советского посольства  вместе с одним из его атташе мы приехали в  город Секершехервар и после творческой встречи со студентами местного музыкального колледжа с огромным букетом цветов направились на воинское кладбище советских воинов. В центре, при входе, стоял большой монумент скорбящего воина, а по  его левую и  правую стороны - бесчисленные вереницы аллей с мраморными плитами, на которых  были написаны  имена  погибших солдат.  Я сделал  пару десятков шагов  в правую  сторону от монумента, как  вдруг оказался перед плитой на могиле с надписью: «Красноармеец  Д.Ф. Доча, 1906 -12 января 1945». Видимо в полевой  тетради его  командира  фамилии бойцов были  написаны  карандашом от руки и  букву «г» прочитали как «ч». После моего последующего визита на это кладбище с супругой Наталией, уже всё было исправлено и подкрашено. Но в  тот первый момент  меня мгновенно подкосило, и я беспомощно оказался  на коленях. Какая-то сила  направила меня именно  в ту сторону, к  могиле отца. Там  ведь десятки аллей  и стоят тысячи плит с именами бойцов с красными звёздами над ними!

До этого визита я думал, что если найду могилу отца, перевезу ее в Мокру, на свою родину. Но, когда я увидел прекрасно ухоженное место, где он покоится вместе со своими боевыми  товарищами, многие из которых его односельчане, успокоился и лишь пообещал себе навещать его могилу  как можно чаще, ибо  сама судьба, видимо, определила ему  это на вечное пристанище. Уходя на фронт, он несколько раз выбегал из колонны, чтобы ещё раз взять меня на руки, расцеловать и просить любить маму, потому что «у тебя не будет отца». Бедный мой «туня», как он чувствовал  свою судьбу, как не хотелось ему умирать, чувствуя своим нутром трагедию, видя своими глазами  мясорубку, в которую ввергает его война, его, как и десятки тысяч наших  трудолюбивых крестьян, оторванных от земли и родных домов, не обученных  военному делу. Хаотическое смешение  мужчин и женщин, детей и стариков, повозок, лошадей, солдат с длинными штыками на  винтовках, подгонявших своих новобранцев, отчаянные вопли сквозь слёзы жен, матерей и юных невест, всё это смешалось на какой-то момент в кошмарную сцену  апокалипсиса, которому, казалось, не будут конца.

Село наше называется Мокра, а не Мокрая, как норовят  вписывать мне в паспорт, не знаю почему. Есть несколько сёл с  названием Мокра  в Молдове, что по левую сторону реки Прут, в Румынии,  в районе городов Пиатра-Неамц и Бакэу. Где-то написано, в каком-то журнале читал, что название села латинского происхождения. Не знаю насколько это так, как и не уверен, что  от мокрой долины,  в которой расположено это  красивое и очень живописное село. Хотя источников  по  всей этой долине очень много и вода в них удивительно чистая и вкусная. Раньше мама в  желобах, что выдалбливали  сельские мужчины из больших монолитных камней  и  устанавливали   у этих источников, стирала бельё, а летом   вместе с остальными женщинами  замачивала конопляные длинные полосы вытканного ею   полотна и расстилала  на траве для его отбеливания на солнце. Нас,  детвору, просили следить за этими полотнами, чтобы на них не пошли гуси или утки и не испачкали своими широкими лапами. А то ещё и не оставили какой-нибудь  зелёный «автограф» после себя. Из этого конопляного полотна мама шила нательное бельё,  верхние рубашки, юбки, полотенца, собственно все, что было необходимо  по дому.

У  меня хранится фото, на котором я с родителями стою в центре  на венском кресле, чтобы быть повыше, в  «шортах» из этой самой конопляной ткани. Это короткие брючки, в которых летом очень удобно ходить, да и материала расходуется меньше.   Вот  говорят шорты, современная модная одежда! Да я ещё до войны носил эти  шорты.  Домотканые, шитые простой иголкой ручками моей мамы. А сколько гордости было от  ношения этих шорт, где  даже карманы были вшиты мамой  и я  горделиво прятал  в них свои руки.  Мама старалась, чтобы они всегда на мне были чистенькие, отутюженные, и чтобы, одевая  в них,  несколько раз могла меня поворачивать и любоваться своей работой, да и  мной, наверное. Мне и сегодня привычна такая форма прятания рук в карманы брюк. Вот эта конопля, которая сегодня объявлена «персоной нон-грата», нас одевала и даже кормила, ибо из ее семян мы выдавливали  очень вкусное и  очень питательное  молочко. Разбавляя  обильно водой, мама готовила кашу на таком молоке, мамалыгу. Не знали мы тогда ни о каких наркотиках или ещё о каком-то вреде этого прекрасного растения.  Всё хорошо в меру! А мы сегодня ее уничтожаем,  это  прекрасное творение природы, как будто  она в чём-то виновата, а не люди, которые бесятся от собственной неполноценности и  уродливого образа жизни.

 Весна в этом году  выдалась сказочно красивой, зеленая, цветастая, полная новых надежд и приплыва  внутренней энергии. Прекрасный друг нашей семьи  Александр Сашков, который уже несколько лет всячески  бескорыстно  помогает  во всем, уже задолго до этого  Дня поминовения, обещал  свозить нас  на могилу мамы. Это на седьмой день после Святой Пасхи. И вот мы подъезжаем к селу, которое уже покрыло себя роскошной зеленью с  выглядывающими  то там, то здесь  цветущими деревьями  вишен и яблонь, к селу, куда я  много лет подряд возвращаюсь с трепетом и волнением. Но дорога уже на самом въезде в село, раздваивается и одно из её разветвлений  ведет  нас по шоссе  вдоль правой стороны этого  села.  В детстве  мы эту дорогу называли шлях. Этот шлях  соединял  маленькие поселения  Запорожка и Бессарабка. Раньше, как и некоторые менее значительные  посёлки, скажем, Байрак  или другой хуторок, по нынешнему Шевченко,  были местом  пребывания  со всей семьёй и своими помощниками,  управляющих  помещика пана Мичинского.  Мне довелось застать еще некоторые  уцелевшие  объекты его поместья.  В одном из них  находился детский сад, куда я ходил строем и пел со всеми «хей живо летчики, живо пулеметчики» и «если завтра война».  Собственно, чисто детский репертуар!? В другой части этого красивого дома был клуб, где часто звучал знаменитый  во всех приближенных районах духовой оркестр под управлением гениального самородка слепого баритониста Федота Мурги, одного из династии  известных во всей Молдове  братьев Мурги. Бывало, что их  приглашали на какую-нибудь свадьбу в другое село. В тех краях свадьба у жениха и у невесты проводилась самостоятельно, каждый в своем родном доме и каждый со своим оркестром. Лишь на третий день жених со своей свитой, наряженной  дорогими коврами телеге, и украшенными уздечками лошадей  с  висячими по сторонам большими красно-белыми кисточками из плетёных  шерстяных нитей, как те, из которых готовят  у нас весенние символы «марцишоры», в сопровождении оркестра и танцующими впереди него свадебными гостями и родственниками, шли за невестой в ее дом. Там уже ждали  музыкантов  Федота Мурги. А как они играли,  эти  волшебные  музыканты, в эпизоде свадебного ритуала «Прощание невесты с отчим домом!». Не обходилось без слёз от чарующего баритона «Мош Федота», старшего из трёх своих братьев Георгия и Порфирия, игравших на трубах. Правда, потом я узнал, что они стали играть на скрипках, когда повыпадали зубы. И не дай Бог, если  другие музыканты узнавали, что жениха сопровождает «банда Мурги»,  брали свои трубы и уходили, не желая опозориться в игре рядом с такими серьёзными  конкурентами. Да и в этом клубе, что в барском доме, равнодушных нельзя было найти.  Звуки труб разносились до самых отдалённых уголков  нашего довольно большого села и уж точно никто не мог устоять перед магической энергией этих звуков и звали всех к себе, в этот клуб, или куда угодно, где играли музыканты Мурги.

В скверике возле садика были два бюста, Ленина и Сталина, мимо которых проходили все посетители клуба, да и мы, когда нас приводили в садик или уводили домой  родители.  А весь двор усадьбы  был обсажен  красиво аранжированными деревьями яблонь и  всякого рода кустарниками. В обед, я помню, как пил чай из чашечки с блюдцем, на которых были  нарисованы  красные  розы   с зелёными листиками. Я  переливал  чай в блюдечко,  пил оттуда этот чай, но глаза мои были  с натугой направлены на  донышко блюдца, откуда  вот-вот должна была выглянуть розочка. Уже в Москве, много лет спустя, я долго искал такой чайный сервиз, где бы была  такая же красная роза с зелёными листочками.  Сегодня  у  меня на кухне  такой сервиз есть и пользуюсь им только я.

В другой стороне, что  повыше и подальше отсюда, на самой верхней окраине села, по тем временам, остался  еще до недавнего времени сад помещика с очень разнообразными фруктовыми деревьями и  всяческими растениями, которые не растут сегодня в тех краях. Была и ветряная водокачка  с эмалированными  фаянсовыми трубами.  Мы, сельская шпана, ковыряли лопатами землю вокруг этой водокачки, чтобы  достать из-под земли уцелевшие кусочки труб. До нас, правда, более успешно  «поработали» революционеры начала ХХ-го века, так и не успевшие разрушить всё до основания. Главным садоводом  у помещика был мой сводный дедушка Антось  Вечилинский, последний муж моей бабушки Докияны, мамы моего отца. Он хотя и не родной был, очень любил всех внуков моей бабушки и для каждого из нас приготавливал  по горсточке  всяких фруктов. Это для Коли, это для Жени, это для Лёни, говорил он, и хранил  эти дары до тех пор, пока мы не разберём  их, унося потом домой в подоле рубашки, чтоб похвастаться перед другими ребятами, да и родителей порадовать. Особенно вкусны были эти яблоки, сливы, груши  зимой или ранней весной.

 Дом у него был большой с высоченной соломенной  крышей, как принято у поляков, в верхней части села впритык к помещичьему саду. В другой  половине этого огромного дома жила его родная сестра тётя Зося с дочкой Вандой, которая где-то в девяностые годы отозвалась, кажется из Первомайска на Украине, но потом связь прервалась.

Но главный дом, мой родительский дом,  виднелся на  той стороне села, что напротив кладбища. В предзакатное часы, на исходе  дня, с холмика, что перед домом, как на экране,  на фоне сине-оранжевого неба  можно было увидеть крест, что на могиле мамы.  Какая-то фантастика! С этого холма в детстве я наблюдал за всем селом, которое,  с приближением вечера,  временами  покрывала голубая дымка, а иногда и просто дым от  очень редких дымящих дымоходов, из-за отсутствия топлива, и даже спичек. Добывали огонь при помощи кресал из гранита, от искр которых раздували  этот огонь на высушенных   кочерыжках кукурузы или палках подсолнуха. Вот, как раз с этого холма, можно было увидеть какой-нибудь   дом с дымящимся дымоходом и пойти туда за огнем. Люди охотно делились этим огнём.  Как в  Иерусалиме  сегодня.

Александр настроил свой великолепный фотоаппарат на видневшийся вдали наш дом и сделал  первый снимок  с большого расстояния. Отсюда, с противоположной стороны, что мы въехали, был хорошо виден  этот  дом, я его видел, когда возвращался с виолончелью на летние каникулы. Пешком, конечно, 10 километров от шоссейной дороги, что ведёт в Рыбницу. Подвозили нас, студентов, бесплатно на грузовиках до метки 104 на дорожных столбах. Люди были тогда добрее в нужде. С благодарностью вспоминаю  их  и сегодня. Бывали случаи, когда сил не хватало добраться до дома, да и страшновато было идти ночью по полю, я укладывал виолончель в стог соломы и ложился спать вместе с ней до рассвета. В те времена ещё не все волки  передислоцировались в другие места, поэтому,  уши мои  особенно остро были направлены на всякие звуки со стороны тёмного поля. Думаю, что и сон тоже побаивался быть со мной в такой ситуации, поэтому  лишь «дядя дрёма» составлял мне компанию.

На кладбище мы прошли через  щель, которую кто-то образовал, сняв один прут арматуры. Но попали мы на новый участок  кладбища, потому что на старом, видимо уже нет свободных мест. Идёт поголовное вымирание  населения всех возрастов. Сашков,  со своей особой интуицией, вел нас  через густые заросли сирени к означенному месту. Могилы мамы и отчима были  очень аккуратно ухожены, побелены, рассажены цветочки, покрашена ограда. Сестра Галина, что живет в Рыбнице, с огромной любовью ухаживает  круглый год за этим местом, что навсегда стал  домом потустороннего  пребывания  родителей, мамы, ее отца и моего отчима, которого я называл «тата». 

Вскоре приехали брат Коля из Каменки, Галина со своей дочерью Виорикой, зять Анатолий,  а также моя единственная оставшаяся в живых двоюродная сестра Галина, которая, в свои 85 лет, пришла, что бы повидаться со мной. Это такая радость! Народу было  очень много, но проходя по аллеям, мало кто здоровался, мало, кто говорил по-молдавски (румынски), и, не потому что не знали языка, а так у них принято, так убедительнее. Правда, не знаю в чем, и для кого. Ну, и конечно, мало, а то почти никто меня не  узнавал.

А  откуда им меня знать, если там, в Приднестровье, слово которое я не знал до недавнего времени, свои средства массовой информации и свои  собственные видения на все. За последние 28 лет в этом регионе  прошел мой единственный концерт, в Тирасполе, который не удостоился быть показанным даже  по местному  телевидению. Все артисты были местные, как и симфонический  оркестр  с музыкантами,  многими моими  однокурсниками по консерватории. И хотя билеты были распроданы за неделю до концерта, никто из руководителей не пришел послушать музыку, которую, простите за нескромность, сегодня вошла в ТОП  лучших  классических произведений  всех времен в одном ряду с Бетховеном и Моцартом. Не смогли достойно и принять мой подарок, десятки партитур для этого оркестра и многочисленные сборники   с произведениями для голоса, различных инструментов, которые я хотел, чтобы играли дети, обучающиеся музыке. Дальнейшие намеченные концерты,  согласованные   с президентом  Е.Шевчуком, моим земляком,  не состоялись по неизвестным причинам и без моего оповещения. А  так хотелось выступить перед своими односельчанами  с  новыми исполнителями, с оркестром, как раньше, с Ленинградским концертным оркестром под управлением выдающегося  музыканта Анатолия Бадхена. Дворец культуры, построенный в нашем селе на месте разрушенной церкви и которому я, в связи с таким  исключительным событием, моим юбилеем и приездом ленинградских гостей в моё село, подарил рояль из своего рабочего кабинета, сегодня сам разрушается и не уверен, что кто-то о нем из вышестоящих думает. А рояль, видимо, истосковался по музыке и ждёт, когда прочистятся уши у  глухих и слепых «всесильных» местного пошиба. Пройдя мимо этого унылого обшарпанного здания, через заросшие бурьяном тропинки, перейдя по прогнившей дощечке  маленькую речушку, в которой мы когда-то  купались, делая  лопатами земляные запруды, а потом, когда выпускали из нее воду, бежали гурьбой за клокочущими волнами воды и выкрикивали всякие мелодические фразы со словами  на тему дождя, улиток, радуги и т.д., услышанные от взрослых.  Ну, а за этой, так называемой дамбой,  на дне обезвоженного  русла  нашей речки сверкали серебристой чешуёй маленькие рыбёшки, которых мы  с трудом ловили, а потом, налюбовавшись ими, отпускали  в места, где ещё была вода. О, как они радовались обретённой свободе! Ну, а сколько радости было у нас?! В сезон конопли в этой речке замачивались  снопы  этой  зелени вместе с корнями, нагружали их  сверху мраморными камнями, чтобы  утопить, и таким образом,  верхняя кожура на ствольчатых палках  в течении двух недель  становилась пригодной для дальнейшей сушки, очищения и обработки на специальном  деревянном станке  с последующим претворением её в пряжу. Мне доставляло удовольствие барахтаться в воде и доставать оттуда эти  снопы уже отмоченной конопли и нести её на берег речки для просушки. Мама радовалась этому и хвалила меня перед  прохожими любопытствующими.

К дому добрались тяжеловато, потому что ноги меня почему-то плохо слушались и требовали небольшие остановки.

 И вот она, та калитка, где меня чаще ночью встречала мама. Такая же металлическая, синевыкрашенная  калитка, на  небольшой защёлке прикрытая. Бывало, что я  был лишь на подходе к дому, а в окне мамы уже зажигался свет. Откуда она  знала о моём приезде, ибо я даже не  оповещал ее об этом,  как она это почувствовала?! Или мамы вообще не спят, всё ожидают прихода своих детей? Дом, конечно, не тот, в котором я родился и провел свои первые 14 лет. То был дом  из плетённого хвороста, облепленного глиной без фундамента с тремя  маленькими окнами с лицевой  стороны, низеньким  удлиненным  козырьком  крыши на  сосновых подпорках с изразцовыми украшениями резьбой, принятыми в старые времена, как образец настоящего молдавского дома. Такую модель использовал в своей знаменитой скульптуре  COLOANA INFINITULUI ( Колонна бесконечности) выдающийся румынский скульптор  прошлого столетия Брынкуш.

 В той части, где одно окно, жили и питались мои предки с очень отдаленных времен. Она, как правило, располагалась в  северной стороне дома, как и образы святых, что  тоже вешались с  северной стороны. Сени от входной двери вели в эту часть дома через «Ла вале», маленькую проходную, где никто  не жил и всегда была  уютно обставлена и украшена  иконами, чёрно-белыми фотографиями, всякими    рукодельными украшениями. У стены, что напротив входной двери, стояла  высокая  кровать с большими перьевыми подушками и покрытой  дорогим,  набранным на специальном верстаке  шерстяным ковром с узорами в красных и зелёных тонах. Вокруг стен были прибиты «паретарь», тоже из шерстяной, иногда вперемежку с конопляной ниткой  вытканная широкой  полоской  ткань. Это придавало комнате особый наряд, уют и теплоту. Пройдя через неё, попадали в «камару», там, где была печь, лежанка,  двухспальная  кровать и небольшой низенький круглый столик на трёх ножках. Здесь готовили еду, пекли хлеб, питались, встречали  родных, соседей и просто проводили время все члены семьи. Особенно в длинные зимние вечера.  Помню, как во время войны, когда не было ни света, ни керосина, при свете маленькой лампады, горящей на подсолнечном масле,  здесь, в этой «камаре», собирались мамины племянницы, молодые барышни, соседские  девушки и пряли  из конопляной пакли  нитки для будущих полотенец, просто холста, а то и для своего приданного, на случай свадьбы. Конечно, приходили к ним парни, с которыми, видимо, заранее договаривались. В этом полумраке девушки частенько «выпускали» из  рук веретёна, и тогда парни мгновенно  бросались  их отыскивать, правда, больше, почему-то уделяли внимания самому процессу поиска, путаясь у ног своих возлюбленных.  Лишь поздно ночью, а то и под самое утро, кончалась эта «шэзэтоаре» и, проводив ребят, иногда с очень долгими прощаниями, ложились все спать. Кто где мог.

В большой части дома с двумя окнами, «Каса Маре», проводились самые знаменательные события: свадьбы, похороны, «куматрии» (крещения), принимали почетных гостей, отмечали всевозможные  праздники, укладывали спать молодоженов. Как правило, эта часть дома не отапливалась. Там стояли вдоль стен толстые дощатые  «лайцы», скамейки, покрытые «лайцешорами» из овечьей шерсти, а над ними на стенах- прибитые на гвоздиках  вдоль стены-«паретари», тоже из овечьей шерсти, пряженные, выкрашенные и вытканные в великолепных узорах и разнообразных красках руками моих прабабушек, бабушек и моей мамы. Верстак, на котором поколения женщин трудились, не сохранился. Его кто-то унес, когда моя мама бездыханная ещё лежала на одной из этих лайц в Каса  Маре. Банально и грустно. Сохранился медный самовар, который я нашел на чердаке дома  и деревянное колесо от «выртельницы», (прялки), которые я храню у себя дома в Кишиневе. Ковер, который мама получила как свадебный подарок, тоже не сохранился. Его пришлось выменять на горсть семян кукурузы, что бы выжить в послевоенные голодные годы.

Я мало знаю о своих предках, что построили дом, в котором я родился, но известно, что они были трудолюбивые, своим трудом содержали  огромные стада овец, коров, лошадей. Имели большие наделы земли. Трудились сами, всей семьёй. За сараем, который стоит и сегодня, я застал ещё сохранившуюся  каменную ограду для стада овец, и где мама сажала картошку, потому что земля там была  более плодородной.  С соседом Ваней, моим троюродным братом,  раскапывали проржавевшие колёса от различных сельскохозяйственных машин, которыми пользовались когда-то мои предки. Я даже собирался в своё время сделать с их помощью самоходную тачку. Говорят старожилы, что у них была и паровая машина, для обмолота  колосовых культур. Но жить им приходилось не сладко, ибо  последние века   второго тысячелетия в тех местах были очень смутными, с крепостным правом, войнами, да и семейными разборками. Прадед мой Лигоруня, так, мне кажется, называла его моя бабушка, поступил мудро и свои земли поделил между своими пятью сыновьями. Таким образом, в селе образовалась целая «магала» догарей, т.е. дворов с носителями этой фамилии. Это  Кирикэ, Митрофан, Доминте, Филя, Тодерикэ. При мне жили в этих домах уже их дети и дети их детей. Сегодня двух домов уже нет.

 6 Дом, который построили мои родители уже, когда я учился в Кишиневе,  значительно больше, выше, с большими окнами и печным отоплением в обеих его частях. Строили уже не из хвороста, а из камня. И крыша другая, черепичная, а не камышовая, как раньше. Все, что окружает дом, напоминает мне о маме, ибо даже цветочки продолжают расти и цвести те, что  сажала когда-то мама. Такие цветы растут и в моей московской квартире, напоминая о маме, хотя тля всё время норовит их поедать. Растут на «фазенде» орешник и мята, тоже из материнского огорода. Правда, появился во дворе маминого  дома  колодец, который вырыли новые прекрасные хозяева, купившие у нас этот дом. Стоят ещё сильно поредевшие  акации вокруг усадьбы, те самые акации, на которые я любил  взбираться с  головой над самой высокой их кроной. На их ветвях я растягивал антенны моего самодельного радиоприемника, из которого я узнал, что  есть в Кишиневе училище, где обучают музыке. Поднимался я легко. А как красиво оттуда: виднелось небо, все село! Мне казалось, что я  властелин  всего этого простора, этого необъятного мира. Для меня Мокра и представляла  собой огромный мир. Даже дыхание замирало от  нахлынувших чувств. Но, увы! Как повернул голову вниз и как увидел, как колышется тоненькая веточка, на которой я еле-еле  держусь, меня охватил ужас и я, как кот, легонько, с паузами, стал искать опоры, чтобы не полететь вниз и благополучно спуститься  на землю. Тут было уже не до нахлынувших чувств.  Оказывается, взбираться легче. Удержаться труднее.

Мы с братом Колей  долго  ходили туда-сюда вдоль ограды дома, предаваясь воспоминаниям нашего детства, хотя он на 14 лет моложе меня и отцы у нас разные. Но родила нас одна мама и первый воздух мы вдохнули мамин. Дорога к дому, по которой сегодня проезжает любой транспорт, была построена для мамы к моему пятидесятилетию руководством района Рыбницы. Спасибо им за это, за телефон, за заботу о ней. Сегодня другие времена, другие люди  и другие нравы, увы.

Наконец-то, я получил фотографию маминого дома и смог попить водички из колодца, что за нашей усадьбой  в овраге,  обсаженном  моим отчимом Григорием  вербами  и заросшим ароматными травами, знакомыми мне с детства. Когда я прильнул к ведру  со свежей водой из этого колодца, мне показалось, что я вернулся в детство, что я опять мальчишка, что  вот перелью эту воду в свое ведро и понесу маме, чтоб она утолила жажду, как я делал это, будучи  босоногим мальчишкой.  Она тоже любила эту воду, и каждый раз наслаждалась ею, когда  на дворе была жара, а вода эта   ублажала её душу и тело. Нигде нет такой вкусной воды, как у нас, говорила она. Я даже помню, как спускался в этот колодец  до  самого дна, опираясь о боковые камни, чтобы наполнять вёдра мелом, который за какое-то время накапливался, и надо было от него почистить колодец. Взрослые мужики не рисковали туда лезть, потому что  могла под их тяжестью провалиться  каменная кладка. Вокруг колодца остались искусственные овраги от вывезенного до войны песка для строительства военного аэродрома. Мы в них играли в войну, а там где росла трава, пасли домашних животных. На одной стороне песчаного оврага, как и в те далёкие времена, птицы  выдалбливают глубокие дыры и строят в них свои гнёзда.

Но пришла пора возвращаться в Кишинев, домой. Хотя, что означает  домой, где он мой дом? Там, где я родился, там где я живу, или там где  я пытаюсь  общаться со всем добрым миром и откуда я пытаюсь черпать  духовный напиток  для своей  изжажденной души, чтобы на его настое  выросли  огромные стебли  фантастических растений, подобно космическим антеннам, направленных  в бесконечность для диалога со Вселенной. Я благодарен судьбе, что она дала мне возможность хоть малостью наделённой мне духовной субстанции способствовать этому диалогу, в котором  участвует, по крайней мере, половина обитателей нашей небольшой планеты  Земля. Жаль, что  молодые парни  и девушки одетые в камуфляжные  униформы, что  открывают и закрывают шлагбаумы  на придуманных не ими границах  между мной и могилой моей мамы, не участвуют в этом диалоге. И, проезжаем мы опять через Днестр, который  является единственным правдивым свидетелем  всего, что произошло и происходит на его двух берегах, которые так и не сроднились, берегах, через  которые  проносились   то с одной, то с другой  стороны возгласы отчаяния, горя и надежд. Что ожидает эту  родную мою речку, которую когда-то,  в раннем детстве, я с бабушкой Надей переходил босиком, из-за засухи в те годы, где я купался жарким летом в ее чистой и очень юркой воде? Неужели ее  родной фривольно будут называть уже другие люди,  которые не проливали слёз на ее отторженных берегах и уже никогда над  ней не будет звучать  огненная «Молдовеняска», или  раздольная песня гайдуков? Да ладно, гайдуков, хотя бы наши песни, которые мы сочиняли и пели всем миром ещё совсем недавно.

И вот на горизонте Кишинев.  Не мы к нему приближаемся к нему, а он нас, как удав, поглощает и вводит в другой мир, мир бурного потока машин, красивых и счастливых  молодых людей, супер роскошных коттеджей и ещё не снесённых хибар, бесчисленных  претенциозных  правительственных  резиденций и разбросанных повсюду  университетов и институтов.. И, что примечательно,  что  территория  страны все время уменьшается, из-за «мудрых» руководителей разных времён, число населения, соответственно, тоже уменьшается, а бюрократических зданий, и особенно комфорт этих зданий,  возрастает. Мне аж больно становится от того, как бедные  лорды в английском парламенте теснятся на этих  средневековых скамейках и не желают  поменять свой  люкс  хотя бы на манер молдавского. Жалко, конечно. Нас жалко, из-за того, что  Европа для нас якобы уготована, что мы уже одной ногой там, что так много жаждущих стать нашими  согражданами  после четвертивековых раздумий, что  Днестр  вновь объединит  два берега. Дай Бог. Я тоже пытаюсь верить в нормальное течение времени, в здравый смысл, хотя  вижу всё чётче и чётче, что стрелки часов искривляются от ударов об роскошную оправу их циферблата и спрятанную где-то в зелёных обвёртках зазубринах, и что  придётся скоро мерять время по  Солнцу, как делали это мои ещё не совсем древние предки в селе Мокра.

 Прощаюсь со своим прекрасным другом Александром Сашковым, переступаю порог калитки с  изображением кота Амура над ней, и вхожу в дом, где меня ждёт ещё  не рождённая музыка, новые иллюзии, новые радости и новые разочарования. Таков мой один прожитый день, давший мне возможность проветрить память, расшевелить задремавшие её тайники, испробовать её новые способности разбираться с тем огромным потоком  тёмных и светлых  энергий, которые напирают на ещё не все истраченные её ресурсы складирования,  прийти ещё раз к пониманию, что жизнь удивительно гармонично устроена, и что сожаление вызывают те, что нарушили, или  продолжают нарушать эту гармонию. Посетив Мокру, побыв среди крестов и сотен суетящихся людей, я увидел два параллельных мира, которые не конфликтуют между собой лишь потому, что эти  нарядные, чванливые, богатые и агрессивные боятся тех, что лежат в могилах и, вероятнее всего, когда окажутся на их месте, устроят и там свои сепаратистские   автономии, устроят всеобщие бунты. А как хочется жить в одном едином, счастливом и разумном мире. Увы. Такова искривлённая спираль времени.

          ЕВГЕНИЙ  ДОГА, 04  мая 2014, Кишинев.